ВСЕВОЛОД  САХАРОВ

ЕСЛИ  БЫ  МОЛОДОСТЬ  ЗНАЛА...

О ПЕРВОМ РОМАНЕ И. А. ГОНЧАРОВА

С первой книгой Ивана Александровича Гончарова (1812 — 1891) произошла обыкновенная история: роман молодого писателя, имевший при его появлении в некрасовском «Современнике» шумный успех и поставивший Гончарова рядом с Герценом, Достоевским и И. С. Тургеневым, был потом как бы забыт и недооценен критикой, заслонен великим «Обломовым» и нашумевшим поэтическим «Обрывом». Сам автор со свойственной ему скромностью видел в «Обыкновенной истории» лишь недостатки литературного дебюта.
Но взыскательный и благодарный российский читатель судил иначе: первый роман Гончарова остается в числе самых популярных книг, часто переиздается даже в наши трудные времена. И читает его в основном молодежь. А неплохой спектакль театра «Современник» по этой старой книге был заснят и постоянно повторялся телевидением. Значит, живая мысль автора продолжает волновать, встречает отклик, обращаясь к вечным темам русского бытия, к уму и сердцу сегодняшних читателей и зрителей. Так что можно понять его приятеля, писателя Д. В. Григоровича, с завистью говорившего: «Во всей русской литературе не найдется человека счастливее Гончарова». Написав всего три романа и книгу путешествий «Фрегат „Паллада“», автор «Обыкновенной истории» навсегда вошел в историю отечественной и мировой литературы.
Если гончаровский Обломов — вечный образ русской души и истории, то «Обыкновенная история» — вечная книга о молодости, вступающей в жизнь, о поэзии и самообмане любви и дружбы, о непрекращающейся борьбе реализма и романтизма в мире и душе человека. Странно, что этот любовный роман о воспитании чувств написал флегматичный купеческий сын из Симбирска, типичный петербургский чиновник, убежденный старый холостяк. Ведь по глубине проникновения в диалектику юной души, верящей, любящей и разочаровывающейся, по доскональному знанию сложной женской натуры рассказанная Гончаровым история не уступает своему французскому варианту — «Утраченным иллюзиям» кумира европейских дам и девушек Оноре де Бальзака, а в чем-то (например, в поэтичных и вместе с тем сатирических картинах патриархальной жизни русской провинции) превосходит знаменитый роман галантного и плодовитого автора-француза, и не догадывавшегося о мирной жизни Обломовки и ее неторопливых обитателей.
Между тем Иван Александрович Гончаров никогда не был угрюмым женоненавистником, ленивым увальнем и отшельником, и не надо видеть в авторе его героев — Обломова и Петра Адуева. Он с полным правом говорил: «Русских женщин я считаю лучшими из всех, и не по одному только патриотизму, а и по строгому, долговременному изучению». Писатель с юных лет пользовался успехом у женщин и даже в старости пережил мучительный закатный роман с неизвестной молодой особой, был всегда весел, остроумен, изящен и обходителен; занятия гимнастикой, долгие пешие прогулки, обливания и морские купания помогли Гончарову сохранять бодрость и живость ума и создавать свои шедевры в довольно утлом холостяцком углу и номерах европейских гостиниц (творческие чудеса он предпочитал творить не в расхлябанной Обломовке, а в комфортном Мариенбаде). Гончаров — великий труженик, прошедший в юности суровую школу жизни, голодавший, бедствовавший, но не отчаявшийся и потому всего добившийся в жизни сам. Стоит напомнить и свидетельство современника: «И. А. Гончаров был искренне и глубоко религиозен». Но и это ощутимо в глубине гончаровской прозы и самого авторского отношения к жизни и смерти, не выливается в фарисейские сентенции. Писатель этот чужд злобы, гнева, душевного мрака и терзаний людского «подполья», ненавидит поучения. Талант его ясен и гармоничен, полон доброжелательного внимания и любви к человеку, трезвого понимания его слабостей и неизбежных ошибок.
Может быть, именно поэтому скромный, ценивший скрытую поэзию обыденной жизни, ее повседневные радости Гончаров был всегда любим молодежью. Во влиятельных кругах литературной демократии автора «Обрыва» терпеть не могли за его работу в правительственной цензуре, близость к правящим верхам и императорскому дому, за «карикатурного» Марка Волохова, писали о нем оскорбительные памфлеты, действуя в критике тележной оглоблей, чего, увы, не избежал и дворянин М. Е. Салтыков (он же Н. Щедрин) в грубой статье «Уличная философия». А все же молодежь, и в том числе пресловутая «революционно-демократическая», несмотря на весь свой узколобый и начетнический «прогрессизм» и нигилизм, читала и любила гончаровскую прозу, и дружеское общение «консерватора» Гончарова в Берлине с одним таким «левым» кружком озорных юношей («банда» В. Бакста) говорит о многом. Здесь юное доброе сердце волей-неволей поправляло увлекающийся неопытный ум, и причины такого отношения следует прежде всего искать в «Обыкновенной истории», хотя светлая поэзия и умная доброта разлиты по всей прозе И. А. Гончарова.
Он предложил русской молодежи свой учебник жизни, но сумел избежать докучливых нравоучений и показал путь человека, воспитание чувств, диалектику зреющей и прозревающей души. Здесь практический мудрец Гончаров был согласен с дядюшкой Адуевым, говорившим: «С сердцем напрямик действовать нельзя». Реальной правды о себе человек, тем более молодой, не выдержит, да и не захочет знать. Но он может пройти все этапы познания жизни и себя самого вместе с героем гончаровского романа, понять его в каждый из моментов бытия и ему посочувствовать, согласиться с его прозрениями, понять механизм неизбежных ошибок и разочарований.
Гончаров нашел выход: он разделил жизнь человека на молодость и зрелость, умно столкнул их в лице племянника и дяди: «Молодость эгоистична и экспансивна, она любит делиться со всяким своим избытком чувств. Вступая в зрелую пору, она уже сдерживает себя, не расплывается, делается трезва и скупа на сентименты». Дядя все время дополняет и уточняет племянника, их монологи превращаются в разумный диалог, вечный спор о жизни и человеке. Читатель к ним прислушивается, соглашается то с одним, то с другим.
Неизбежная сатира, равно поражающая обоих героев романа, всегда смягчается добрым комизмом: «Шутка — моя стихия». Автор незло посмеивается над рядовым, дюжинным романтиком Александром Адуевым и именно этого уязвимого и комичного юношу делает зорким и глубоким критиком петербургской жизни, тогдашней литературы, науки, коммерции, любви, брака, семьи и многих других ценностей, к которым тогда все относились очень серьезно. Дядя ему помогает, вносит в эту юношески пылкую, бескорыстную критику недолжного, «деревянного» бытия неотразимо меткие перлы житейской мудрости типа «Делай все, как другие, — и судьба не обойдет тебя: найдешь свое». Его мысли о коммерческом направлении изящной словесности, о превращении писателя из романтического поэта-небожителя в состоятельного дельца, о том, что и самая идеальная любовь требует немалых денег — все это тоже реальная правда. Философический дуэт дяди и племянника неотразим в своих доводах, хотя никто не увидит в этих с изрядной долей комизма описанных персонажах серьезных учителей жизни вроде героев Чернышевского или Горького. Привлекает и убеждает сама логика развития самобытных и в то же время типичных характеров, сквозь которую видно самодвижение живой жизни.
Рисунок повествования в «Обыкновенной истории» тонок и грациозен. Гончаров — мастер значимой, но ненавязчивой детали, красноречивых черт, точно характеризующих личность, пейзаж или ситуацию. «Главная черта его таланта — это искусная тушевка, уменье оттенять верно каждую подробность, давать ей значение, соответственное характеру всей картины», — верно заметил современник. Вы, читатель, верно, и не заметили, что очаровательная плутовка Наденька спит до одиннадцати часов, а ведь черточка эта и ее незримо соединяет с Обломовкой. А об обыденной трагедии в жизни Александра автор извещает одной, но страшной фразой: «Но мать вскоре избавила его от этого труда: она умерла». И таких деталей и черт разбросано по роману множество... И все это сливается в увлекательную историю, которую не скучно читать и сегодня: такой значимый жизненный опыт выражен здесь в столь неожиданной художественной форме. «Обыкновенная история» стала «учебником жизни» не сразу. Нужны были счастливое стечение обстоятельств и время для саморазвития авторского дара и творческой фантазии. Роман был задуман и начат в 1845 году, обсуждался по главам в литературном кружке Майковых, а в апреле 1846 года автор уже читал рукопись Белинскому. Само время появления «Обыкновенной истории» было замечательно, ибо завершалась одна великая эпоха и начиналась другая. В литературу пришли новые, молодые, не похожие на прежних ее деятелей люди и сразу стали всеми читаемы, знамениты: Гончаров, Тургенев, Герцен, Некрасов, Достоевский. На русской сцене появился А. Н. Островский. Десятилетием позже к ним присоединился молодой севастопольский артиллерист Лев Толстой.
Рождалась русская классика, составившая эпоху в мировой культуре. Но до этого новым писателям, и Гончарову в их числе, нужно было пройти серьезную школу. Так и называлось это возглавлявшееся Белинским молодое литературное направление — «натуральная школа». Ее с самого начала связывали с именем Гоголя, бывшего тогда в расцвете своего гения и внимательно прочитавшего «Обыкновенную историю». Имя автора «Мертвых душ» сразу соединилось с именем Гончарова. И еще в начале нашего столетия критика писала: «После „Мертвых душ“ Гоголя — „Обломов“ есть второй гигантский политический трактат о России, выраженный в неизъяснимо оригинальной форме, несравненно убедительный, несравненно доказательный, и который пронесся по стране печальным и страшным звоном» (В. В. Розанов).
Да, ленивый мудрец Обломов произошел от гоголевского лежебоки Тентетникова, и с его продавленного, засаленного дивана видна критическому писательскому оку вся Россия, по которой уже проехался Чичиков, в своей суматошливой, бесцельной и бесплодной активности напоминавший гончаровского Штольца. Замечательны поистине гоголевская трезвость и высота писательского взгляда на русскую жизнь и русского человека, отличающие прозу Гончарова.
«Народ наш приходится больше жалеть, чем любить. В целом мире на всем пространстве истории трудно указать другой пример, где бы было больше расстояние между простым народом и культурными классами», — грустно заметил Гончаров. И видел в этом непреодолимом расстоянии главную причину знаменитой «обломовщины», то есть многовекового пассивного отпора созерцательной, бесформенной и изначально асоциальной русской души любым, еще со времен Ивана Грозного и Петра Первого начавшимся «силовым» попыткам навязать ей чуждую форму, идеалы и активность.
Да, таковы смысл и назначение «Обломова». Но о чем же тогда «Обыкновенная история», зачем она написана? Старый забытый критик Ю. Н. Говоруха-Отрок верно заметил: «Отношение к русской жизни, выраженное впоследствии словом «обломовщина», уже все заключено в «Обыкновенной истории». Да, но почему же первый роман Гончарова был так восторженно принят обломовцами-россиянами и продолжает читаться поныне? И что, собственно, находит в книге молодежь?
Молодой критик В. Н. Майков, талантливый, рано погибший ученик и друг Гончарова, писал о времени появления «Обыкновенной истории»: «Истекший 1846 год носит на себе все признаки переходной эпохи». Эти признаки несет на себе и первый роман молодого Гончарова. Он написан уже в начинающееся время «натуральной школы», внимает урокам гоголевского реализма и социальной сатиры, прислушивается к мнениям Белинского, быстро становившимся литературными законами. «Я присматривался к взглядам, направлениям и т. д.», — вспоминал потом Гончаров в письме к великому князю и поэту Константину Константиновичу. Все русские литературные течения и кружки всегда отличались взаимной неприязнью и разными степенями ослепленности. Но сама диалектика художественных идей нового русского романа, одним из создателей которого стал Гончаров, требовала объективности. Во взгляде молодого писателя появился неизбежный критицизм, распространявшийся и на идеи вождя новой «школы» Белинского.
Во имя победы гоголевского реализма и своей «школы» великий критик решил окончательно развенчать и похоронить уходившую эпоху романтизма, его самого, кстати, породившую. При этом забывались величие, красота и несомненная правда романтической литературы, освободившей частного человека от гнета социальных и иных абстракций и сделавшей его своей главной ценностью и целью, раскрепостившей чувство и мысль, оправдавшей любовь, бесстрашную борьбу с любыми препятствиями и подвиг самопожертвовования. Романтизм стал воплощенной молодостью, выразил пафос юности, жаждавшей свободы и всеобщего обновления 1. Тогда, по меткому выражению Жуковского, жизнь и поэзия были одно.
Поэтому в антиромантических выпадах Белинского помимо меткой и справедливой критики надутых «гениев» и ложно-величавого пафоса содержались и обычные для него и той пылкой эпохи «преувеличения от увлечения», о чем сказал другой критик и поэт-романтик, Аполлон Григорьев: «В пылу борьбы мы забыли многое, что романтизм нам дал: мы, как и сам выразитель нашего критического сознания, Белинский, — осудили самым строгим судом, предали анафеме тридцатые годы нашей литературы». А вместе с романтическими тридцатыми годами забывался или же недооценивался и их главный герой и деятель — Пушкин.
Молодой Гончаров увидел эту несправедливость, уязвимость новой «школы» и ее вождя Белинского, но будучи художником, ответил не критической статьей, а романом, где наглядно развернулись диалектика и борьба романтизма и реализма, спор двух эпох в жизни единого человеческого духа: пылкой увлекающейся юности и трезвой, антипоэтической зрелости. И судьей, главным мерилом всех ценностей избрал великого Пушкина.
Это потом автор «Обломова» через головы нескольких поколений ответил Белинскому: «Почти все писатели новой школы: Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Майков, Фет, Полонский, между прочим и я — все мы шли и идем по проложенному Пушкиным пути, следуя за ним и не сворачивая в сторону, ибо это есть единственный торный, законный классический путь искусства и художественного творчества». А при первом появлении «Обыкновенной истории» любому ее внимательному читателю становилось ясно, что книга молодого литератора написана вослед «Евгению Онегину», проникнута поистине пушкинской доброй иронией по отношению к обоим ее неидеальным «героям» — дяде и племяннику Адуевым, этому обычному русскому семейству, где случилась обыкновенная история: из двух борющихся полуправд под постоянным давлением действительности родилась реальная истина, верное понимание текущей жизни. Замечателен и подбор пушкинских поэтических цитат, пронизывающих прозаическую книгу Гончарова и придающих ей особую музыкальную тональность и лиризм.
И все же многое в «Обыкновенной истории» предопределено духом нового времени, уроками Гоголя и исканиями писателей «натуральной школы». Только после «Ивана Федоровича Шпоньки и его тетушки», «Старосветских помещиков» и «Мертвых душ» могли возникнуть деревенские картины и персонажи романа Гончарова. Молодой автор вполне в духе «Носа» и «Шинели» характеризует петербургских жителей с помощью конкретной социальной среды, обстановки города, салона, кабинета, канцелярий и пригородных дач, умеет отыскивать и изображать интересные «типы» чиновников, врачей, светских людей, литераторов, женщин, слуг, и такое творческое осмысление опыта Гоголя сближает «Обыкновенную историю» с очерками и повестями писателей «натуральной школы».
Это факты бесспорные, лежащие, так сказать, на поверхности. Однако собирание и описание таких фактов не раскроет всей сложности замысла «Обыкновенной истории», ибо цель молодого романиста — не простое следование гоголевским традициям и не желание стать «первым среди равных» в лагере «натуральной школы». Писательская «сверхзадача» и самый метод Гончарова-художника в его первом романе куда интереснее и сложнее. Потому-то проницательный литератор А. В. Никитенко говорил об «Обыкновенной истории»: «Оно (произведение. — В. С.) совершенно другого направления, чем все наши нынешние романы и повести».
Более того, обратившись к биографии автора «Обыкновенной истории», мы увидим, что отношение Гончарова к «натуральной школе» и Белинскому с самого начала было непростым, далеким от полного приятия и восхищения. Оно распространялось и на так называемое «гоголевское направление».
Прежде всего мы не можем без существенных оговорок назвать молодого писателя учеником и последователем Гоголя. Сам Гончаров был против такого упрощенного толкования: «Гоголь на меня повлиял гораздо позже и меньше; я уже писал сам, когда Гоголь еще не закончил своего поприща». К тому же из воспоминаний Некрасова мы знаем о принципиальном столкновении молодого писателя с автором «Мертвых душ»: «Гончаров обиделся отзывом его об «Обыкновенной истории».
Главным своим учителем, кумиром молодости Гончаров всегда считал Пушкина. Но не ограничивался этим великим именем, упоминал и своего знаменитого земляка Н. М. Карамзина как проповедника высоких истин в среде литературной молодежи, и его позднейшая книга «Фрегат «Паллада» сравнима в нашей прозе именно с карамзинскими «Письмами русского путешественника». Показателен и интерес молодого Гончарова к поэзии Гете и поздним французским романтикам, которые начинали уже писать «физиологические» очерки (Эжен Сю, Жюль Жанен, Виктор Гюго), а позднее и к Диккенсу. Дружба с поэтом-романтиком В. Г. Бенедиктовым тоже многое разъясняет в настроениях и вкусах автора «Обыкновенной истории».
Юность и первые литературные опыты Гончарова приходятся именно на тридцатые годы, совпадают с расцветом русского и западноевропейского романтизма. Из воспоминаний современников мы знаем, что этот внешне флегматичный, замкнутый, мнительный человек в молодости писал и переводил стихи, отличался восторженной мечтательностью, любил затейливого прозаика А. А. Бестужева-Марлинского и других тогдашних неистовых романтиков. Гоголь тогда был автором романтических «Вечеров на хуторе близ Диканьки», а Белинский-критик начинал как ученик Николая Полевого.
Уроки прозаиков романтизма, и прежде всего взятая у Марлинского (см. его «морскую» повесть «Фрегат „Надежда“») манера шутливой затейливой болтовни рассказчика с читателем, явственно ощутимы в ранних гончаровских повестях «Нимфодора Ивановна» (1836), «Лихая болесть» (1838) и «Счастливая ошибка» (1839), особенно в последней, где есть картина светского бала, неизбежная деталь романтической прозы, и где описание дамской комнаты перекликается с соответствующим эпизодом повести романтика В. Ф. Одоевского «Княжна Мими». Есть там и спор с хлесткой, резкой и вместе с тем витиеватой, фигурной прозой журналиста О. И. Сенковского, даровитого ученика Марлинского. Молодой Гончаров явно посмеивается и над устаревшей творческой манерой вдохновенных фразеров, и над измельчавшим романтизмом, и все же не выходит пока за его пределы, хотя есть в его первых опытах и поиски такого выхода, попытки найти новые слова и темы, иную точку зрения. Впрочем, для творческой биографии «Обыкновенной истории» важны не эти переклички, а то обстоятельство, что в русской романтической прозе второй половины 1830-х годов появляются и накапливаются черты и особенности, предвосхищающие и «натуральную школу», и первый роман Гончарова, — это поздние повести Н. Ф. Павлова, проза А. Ф. Вельтмана, В. И. Даля и М. С. Жуковой, «Записки гробовщика» В. Ф. Одоевского, «История двух калош» В. А. Соллогуба и др. Сюда же можно присоединить ранние повести И. А. Гончарова, появившиеся впервые в рукописных сборниках позднеромантического кружка Майковых, ставшего серьезной литературной школой для молодого прозаика.
Более того, «Обыкновенная история» явственно перекликается с повестью А. Ф. Вельтмана «Приезжий из уезда, или Суматоха в столице» (1841), где есть уже и сатира на провинциального романтика-поэта, чьи стихи тоже пародия на эпигонские вирши, и писание послания домой в деревню под диктовку прозаического дельца-приятеля, и вкрапленные в ироническое повествование миниатюрные «физиологические» очерки, и, самое главное, столь важная для первого романа Гончарова тема неизбежного разочарования и крушения молодого мечтателя в «низкой», деловой, бездушной реальности столицы.
Конечно, автор «Обыкновенной истории» идет в литературе своей дорогой, оставляя повесть Вельтмана, да и всю позднеромантическую прозу, позади. И все же можно утверждать: в «Приезжем из уезда» один из источников первого гончаровского романа, его интересно задуманного конфликта двух противоположностей — романтизма и реального практицизма, основанного на последовательном выявлении их силы и слабости, на развитии двух характеров, представляющих, по сути, две грани одной личности, ее простодушную молодость и разочарованную зрелость.
И наконец вспомним, что «Обыкновенная история» — роман, а это отнюдь не главный жанр «натуральной школы», предпочитавшей «физиологический» очерк и близкую к нему «жанровую» картинку — повесть. Опираясь только на творческие принципы «школы», написать роман было нельзя; вспомним, что это не удалось и Гоголю в «Мертвых душах». А вот писатели, так или иначе связанные с романтизмом, в это переходное время стремятся создать именно романы (см. «Русские ночи» В. Ф. Одоевского и «Героя нашего времени» Лермонтова). Их опыт также важен для автора «Обыкновенной истории». Уже эти факты творческой истории романа показывают, что Гончаров сближается с «натуральной школой» и Белинским, будучи человеком достаточно зрелым (ему уже за тридцать), со сложившимися в позднеромантическом кружке Майковых литературными вкусами, с некоторым опытом творческой работы. На робкого восторженного ученика он похож мало. Конечно, уроки «гоголевского направления» и общение с Белинским не прошли для молодого писателя даром, о чем говорил хорошо его знавший критик А. В. Дружинин: «При всей самостоятельности г. Гончарова он все же был писателем и сыном своего времени».
Были идеи и формы времени, они тогда витали в воздухе, оказывали воздействие на писателей разных поколений, определяя лицо эпохи 1840-х годов. Гончаров — не исключение, но его отношение к литературе тех лет особое, есть в нем неизбежная критичность, скептицизм и доля иронии. Гончаровский «физиологический» очерк «Иван Савич Поджабрин» (1842) подтверждает правоту Дружинина, хотя не надо забывать, что в этой комической «физиологии», как и в ранней «Нимфодоре Ивановне», есть и весьма ироническое авторское отношение к модному тогда жанру слезливого описания «петербургских углов», насмешка над поспешностью и поверхностностью демократических очеркистов. Скорее это пародия на «физиологический» очерк 40-х годов.
В прозе молодого Гончарова, начиная с иронически-пародийной «Нимфодоры Ивановны» и «Лихой болести» с ее «физиологическим» описанием петербургской харчевни и упоминанием имен мастеров «жанра» А. А. Орлова и Ф. В. Булгарина, несправедливо забытых «отцов» «натуральной школы», предвосхищена известная мысль Белинского о том, что «физиологические» очерки только раздвигают пределы повествования. Автор «Обыкновенной истории» с самого начала смотрит на очерк как на подсобный материал для романа. Это имел в виду Белинский, когда говорил, что в «Обыкновенной истории» автор сумел вместить столько содержания, «что другому стало бы на десять повестей».
Миниатюрные портреты «типов» вроде деревенского приживала Антона Ивановича, франта Суркова, петербургского мелкого чиновника Костякова и модного доктора понадобились автору романа для обогащения фигур второго плана, для фона, на котором лучше выделяются личность и судьба Александра Адуева. «Типы» помогают автору перейти от «физиологического» очерка и повести к роману, от одномерных «гуттаперчевых человечков» к полнокровным образам.
Но «физиологиями» и разоблачениями романтической мечтательности первый роман Гончарова отнюдь не исчерпывается, у автора есть своя «сверхзадача», в которой объективный художественный анализ мечтательной души и оправдание лучших сторон романтизма соединяются с весьма принципиальной и глубокой критикой «духа времени», пафоса 1840-х годов, присущего и писателям «школы» Белинского.
Об этом пафосе, его капитальных издержках и опасных иллюзиях, сменивших невинные мечтания Александра Адуева, Гончаров писал в «Необыкновенной истории»: «Анализ века внес реализм в духовную, моральную, интеллектуальную жизнь, повсюдную и неумолимую проверку явлений в натуре — вещей и людей — и силою ума и науки хочет восторжествовать над природой». Все это вроде бы хорошо и прогрессивно, но в этом пафосе кроется опасная идея насилия над человеком и природой. В «Обыкновенной истории» то же высказано яснее в суждении о Петербурге: «Там жизнь стараются подвести под известные условия, прояснить ее темные и загадочные места, не давая разгула чувствам, страстям и мечтам и тем лишая ее поэтической заманчивости, хотят издать для нее какую-то скучную, сухую, однообразную и тяжелую форму». И здесь автор явно на стороне романтического критика Александра Адуева.
Ибо ясно, что речь идет здесь не только о науке, ибо некоторые ее прогрессивные по тому времени идеи, описанные в первом гончаровском романе с явным неодобрением, распространялись тогда на сферу творчества, на литературу (достаточно вспомнить статьи Валериана Майкова). Ведь на стороне старшего Адуева была и тогдашняя «натуральная» литература. Не случайно именно сотрудник влиятельного журнала (имеются в виду, конечно, «Отечественные записки») обличал устарелый романтизм племянника как «фальшивый взгляд на жизнь» и бодро писал в своей директивной рецензии: «Наука, труд, практическое дело — вот что может отрезвить нашу праздную и больную молодежь».
Дух научности и анализа овладел литературой, не случайно именовавшей себя «натуральной» и «физиологической». Последовательное разоблачение духовной бедности и умственной сухощавости «практика» и «естественника» Петра Адуева стало, по сути дела, тонкой и убедительной критикой любимых идей 40-х годов. Да и простодушный чиновник Костяков, читающий разные медицинские книги, желая узнать, что в человеке есть, — разве это не насмешка над «физиологическими» описаниями, не камешек в огород трезвых 40-х годов? Романтики и без медицинских пособий узнали и рассказали в своих сочинениях о сложной, мятущейся человеческой душе, таинственном мире чувств. Своим Александром Адуевым и вдохновенным описанием концерта гениального скрипача-романтика и его страстной, захватывающей музыки Гончаров напомнил об открытиях и победах романтизма.
Похоже, Гончаров уже тогда разделял крылатое мнение о том, что «натуральная школа» «разменивала литературный миллион Гоголя на литературные гривенники». Белинский был осведомлен об этом, ибо Гончаров своих мыслей не скрывал и спорил с критиком, смело ловя его на противоречиях. Отсюда эмоциональная, вполне пристрастная отрицательная характеристика личности писателя в письме Белинского В. П. Боткину от 4 марта 1847 года.
Только имея в виду все эти обстоятельства, можно понять и объяснить известный отзыв Белинского о Гончарове в обзоре литературы за 1847 год. Ведь здесь об авторе «Обыкновенной истории» говорится совсем иначе, нежели о близких критику писателях «натуральной школы». Белинский был не только теоретиком, но и деятельным вождем-«собирателем» литературного направления, и отсюда его понятное желание любой ценой сплотить, объединить очень разных писателей в «школу», иногда приводившее к преувеличениям и натяжкам в оценках их творчества. Это стремление критика быстро заметил умный идейный противник, славянофил Ю. Ф. Самарин: «В натуральной школе особенно хвалят не того или другого писателя, не то или другое произведение, а именно то, что есть целая школа, что пишут много и все в одном роде».
О Гончарове же Белинский пишет иное: «Из всех нынешних писателей он один, только он один приближается к идеалу чистого искусства, тогда как все другие отошли от него на неизмеримое пространство — и тем самым успевают». Ничего хорошего в столь запоздалом романтическом идеализме и «пушкинианстве» критик явно не видит. Похвалы его «отсталому» Гончарову и ушедшим от высоких идеалов передовым писателям «натуральной школы» одинаково двусмысленны, не говоря уже о том, что автор «Обыкновенной истории» тем самым выводится за пределы «школы» и сознательно противопоставлен ей.
Здесь Белинский со всей ясностью показал, что пути непослушного Гончарова и писателей «натуральной школы» разошлись. Конечно, это вполне кружковая, необъективная оценка писателя и его первого романа, по сути, их скрытое осуждение. Это отзыв не о гордости «школы», не о соратнике и верном ученике, а о неблагодарном чужаке, не оправдавшем ожиданий критика и идущем своей дорогой.
В воспоминаниях о Белинском Гончаров кое-что разъяснил: «На меня он иногда как будто накидывался за то, что у меня не было злости, раздражения, субъективности». В свою очередь и у Гончарова возникли серьезные разногласия с критиком и его «школой»: «Все почти смотрели врознь, и если были тут друзья, то никак не друзья по литературе». Впоследствии он так объяснял свое появление в рядах «натуральной школы»: «Отрицательное направление до того охватило все общество и литературу (начиная с Белинского и Гоголя), что и я поддался этому направлению, вместо серьезной человеческой фигуры стал чертить частные типы, уловляя только уродливые и смешные стороны».
Конечно, Гончаров здесь наговаривает на себя лишнее. Воздействие идей «натуральной школы» он испытал, однако «Обыкновенная история» — вполне самобытная книга, очень далеко ушедшая от творческих принципов «школы», избравшая путь от отрицания к утверждению, от сатиры к объективному художественному анализу, от сентиментального «натурализма» к подлинному реализму. Об этом свидетельствует знаменитая статья Белинского о гончаровском романе. В этом отзыве понятно почти все: и то, что критик использует первый роман Гончарова в борьбе с еще живой и сопротивляющейся романтической традицией и ее новыми славянофильскими отголосками, и то, что Белинский вопреки замыслу автора трактует Александра Адуева как героя отрицательного, а дядю его считает героем положительным, «в полном смысле порядочным человеком».
И все же в отзыве Белинского об «Обыкновенной истории» есть некая тайна. Загадочны слова критика о ложности и неестественности финала книги. Ведь любой внимательный читатель романа понимает, что вся история рассказана автором ради финала. Потому-то она названа обыкновенной.
Александр Адуев, при всей своей комичности персонаж автобиографический, говорил высокомерно: «Неужели мне изображать этих пошлых героев, которые встречаются на каждом шагу, мыслят и чувствуют, как толпа, делают, что все делают, — эти жалкие лица вседневных мелких трагедий и комедий, не отмеченные особой печатью». Романтик не желал делать того, чем уже занялась «натуральная школа». И тем не менее сам стал таким «пошлым героем», делающим то же, что и все, а жизнь его — обыкновенной историей, достойной пера одного из писателей-«натуралистов». Таков, повторяем, замысел Гончарова-романиста, реализованный с неожиданной в молодом писателе творческой смелостью.
Однако объясним и непонятный на первый взгляд вывод Белинского о неестественности развязки «Обыкновенной истории». Отзыв его написан с тем характерным чувством, которое Гончаров впоследствии метко назвал «драгоценным раздражением» и без которого настоящий критик немыслим. Кто вызвал это раздражение? Слишком самостоятельный автор романа, написавший свою первую книгу иначе, нежели критику хотелось бы? Да, в статье есть и это. Но только ли с Гончаровым и его романом спорит критик? Нам представляется, что в их спор вмешался третий, отнюдь не лишний участник.
Напомним, что для Белинского Гончаров был прежде всего участником литературного кружка Майковых, где поздний романтизм переходил в своего рода «неоклассицизм». Там писатель читал впервые главы романа и делал исправления по замечаниям своего ученика Валериана Майкова. Белинский видел в «Обыкновенной истории» выражение идей кружка, да так оно отчасти и было. А юный Валериан вскоре стал опасным соперником критика, ибо с успехом его заменил в «Отечественных записках».
«Обыкновенная история» завершена Гончаровым в 1846 году. В том же году в журнале «Отечественные записки» появилась большая статья Валериана Майкова о Кольцове. Однако посвящена она не столько поэту-прасолу, сколько Белинскому, Гоголю, «натуральной школе» и романтизму. И это принципиальный спор с Белинским по всем капитальным проблемам тогдашней литературы. Речь идет и о первом романе Гончарова, хотя имя автора не упомянуто. Юный Майков методично и беспощадно наносит удары. Он смело пишет, что зрелый Гоголь так и не объяснен до конца критикой (то есть Белинским), что «так называемая» «натуральная школа» «не представляет собою никакого единства эстетических принципов». Майков напомнил, что во Франции есть схожие литературные явления, и проницательно заметил: «В бесконечном множестве новых французских романов и повестей чрезвычайно трудно указать на такое произведение, в котором натуральность не была бы перемешана с романтизмом». И назвал пример: роман Жорж Санд «Орас», сатиру на романтизм и романтиков.
Упоминая об «Орасе», В. Майков, как и Белинский, знает, что такой же роман, представляющий собой одновременно жестокую сатиру на крайности и ошибки романтизма и его же убедительную защиту, есть уже и в русской прозе. Он пишет: «Обыкновенная история живого человека очень печальна и жалка: вслед за ребяческою непосредственностью приходит период романтизма, период отчаянного отрешения мысли от действительности, а вслед за романтизмом — столь же отчаянное и нелепое разочарование, разрешающееся или односторонностью, или совершенною пошлостью».
В этой фразе содержится не только история рядового романтика Александра Адуева с ее закономерным финалом, но и приведено название первого романа Гончарова, известное и Белинскому. Так что многие пристрастные суждения последнего об «Обыкновенной истории» в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» являются отчасти ответом на полемическую статью В. Майкова.
Весь этот взволнованный разговор велся вокруг первого романа Гончарова, и автор «Обыкновенной истории» счел нужным принять участие в споре. Но опять-таки сделал это не сам, а поручил выступить публично главному своему персонажу — Илье Ильичу Обломову. К нему пришел как-то в гости журналист Пенкин. Это весьма схожий, хотя и явно шаржированный портрет рядового литератора «натуральной школы», бездумного и болтливого рупора ее идей, понимающего эти идеи весьма упрощенно. Пенкин горой стоит за реальное направление в литературе, за верность изображения: «Нам нужна одна голая физиология общества». Характерно уже это «нам». Пенкин говорит от имени «школы», он жаждет обличений в литературе и т.п.
Выслушав все это, Обломов неожиданно обнаруживает незаурядный литературный вкус и талант критика. Он побивает Пенкина и его «школу» тем же безотказным аргументом, каким потом поражал энергичного Штольца и других поборников жизненной активности. Обломов выступает вдохновенным защитником человека, любимый его вопрос: «Где же тут человек?» Здесь развиты многие заветные мысли Александра Адуева.
По мнению Обломова и Адуева, все эти отлично слаженные «машины» — «автоматическая» чиновничья служба, суетная столичная жизнь, штольцевская бездумная коммерция, брак и семья, даже любовь с ее неизбежными хлопотами, огорчениями и расходами, наконец, петербургская журналистика и литература — постепенно перемалывают и обезличивают реального конкретного человека, обедняют его, превращая из самобытной личности в плоский «тип». И сразу видно, что это выношенные, дорогие герою мысли, его сердечное убеждение. Они явно близки самому Гончарову, начавшему их развивать еще в «Обыкновенной истории».
Мысли эти не есть нигилистическое отрицание всякой деятельности, и в том числе современной Адуеву и Обломову литературы, хотя их так иногда и понимали. Любимые герои Гончарова говорят о другом — о неизбежных и трагических издержках этой деятельности, о том, что общество конкретного человека подавило своими социальными рамками и абстракциями, усреднило его, ловко подогнало под тот или иной «тип» (офицер, чиновник, петербургский шарманщик, литератор и т. п.), а часть писателей «натуральной школы» волей-неволей это грустное обстоятельство приняла и сделала предметом художественного изображения, низведя многосложный гоголевский реализм до расхожих приемов описания «петербургских углов» и их одномерных обитателей. Забывался при этом и высокий гуманизм Гоголя, увидевшего человека, брата и в ничтожном Башмачкине. Этот реализм сменился занимательной этнографией и призывами к благотворительности.
Об этом-то начал говорить Александр Адуев и напомнил всем Обломов, о котором Ю. Н. Говоруха-Отрок сказал: «Он глубоко понимает искусство, его задачи и значение». Такого понимания не хватало тогда многим профессиональным литераторам. Обломов указывает на реальную опасность изгнания живого человека из литературы, подмены его (пусть по самым прогрессивным соображениям) плоскими схемами, умозрительными конструкциями, описательными типажами и прочими «мертвыми душами». Испанский философ XX века Х. Ортега-и-Гассет, написавший знаменитую книгу «Дегуманизация искусства», и не догадывался, что в прошлом столетии у него был такой интересный единомышленник — Илья Ильич Обломов, увидевший опасность потери литературой человеческого ее смысла, когда эта капитальная, и ныне актуальная проблема лишь начинала оформляться. Но эти мысли Обломов унаследовал от старшего своего «брата» — романтика Александра Адуева. Хлестаковствующий литератор Пенкин хотел в «голых физиологиях» обличить обычные для России безобразия городничего и смело описать все разряды падших женщин, на что Обломов остроумно ему ответил: «Изобрази... да и человека тут же не забудь». Внешним описанием типических черт и сатирическими разоблачениями не создать живой, движущийся портрет души, неповторимой личности, каковой Пенкин при всем его хроническом демократизме стать не сможет никогда.
Человек в понимании Обломова и Александра Адуева, а, следственно, и Гончарова, широк и глубок, внутренне «текуч», подвижен, и потому Обломов против попыток его сузить, низвести до «типа». Он призывал писателя увидеть за социальной маской «типа» живого многомерного человека и, главное, полюбить его, показать, что человек этот противоречив, потерял правильную дорогу, заблудился в житейской суете, что у него нет душевного покоя и своего дела: «Нет, это не жизнь, а искажение нормы». Или, говоря словами Александра Адуева, «деревянная жизнь».
Задолго до Достоевского гончаровский Обломов нащупал его главную, любимую идею — при полном реализме найти в человеке человека. И надо сказать, что русская классическая литература пошла не за Пенкиным, а за Обломовым: подлинного, сложного, текучего человека, его скрытую «диалектику души» она искала и находила всюду: достаточно вспомнить солигаличского «антика»-городничего Рыжова из рассказа Н. С. Лескова «Однодум» или петербургских «камелий» Достоевского Сонечку Мармеладову и Настатью Филипповну и толстовскую Катюшу Маслову. Да и сам Гончаров придерживался в своих романах той же дороги: «Глубина дурного не превышает глубину хорошего в человеке». Именно таков его Обломов. Таков и Александр Адуев.
Поэтому когда Гончаров опубликовал в 1849 году гениальный «Сон Обломова», то эта реалистическая утопия воспринималась не как начало нового романа, а как недостающая глава «Обыкновенной истории». Ею автор поставил в своей первой книге последнюю точку. Ибо читатели увидели ту мифическую Обломовку (она же блаженное государство доброго царя Берендея из «Снегурочки» А. Н. Островского) и обломовщину, которые породили бездеятельного мечтателя-романтика Александра Адуева, уехавшего отсюда в сухощаво деловитый, бездушный Петербург на встречу с дельцом дядей и реальной жизнью. Родилась дилогия об Обломовке и ее обитателях, а третий роман уже пророчил грядущую гибель этого блаженного царства.
Адуев и Обломов — балованные дети Обломовки, птенцы одного гнезда, братья по жизни и литературе. Описывая в «Обыкновенной истории» сельскую грозу и деревенскую церковь, Гончаров передает всю поэтичность русского приволья, этих персонажей породившего. Имея в душе миф о блаженной Обломовке-Берендеевке, где царят патриархальная любовь, покой и бездеятельность, они становятся неотразимыми критиками очень многих ценностей реальной России.
И аргументы их актуальны и весомы, ибо обломовский миф живет в народной душе, и его не выбить оттуда никакими репрессиями, перестройками и реформами. Даже железные немцы-оккупанты, пришедшие на смену Штольцу и большевикам, не смогли заставить романтика Обломова правильно работать и сдавать урожай в срок, он ушел в лес в партизаны и взялся за винтовку. Как сказал побежденный обломовщиной трезвый мыслитель и энергичный труженик Петр Адуев: «Все хотят золотого века!» И далее автор уточняет: «<Это> место покойно, где нет ни бумаг, ни чернил, ни странных лиц, ни вицмундиров, где царствует спокойствие, нега и прохлада». А в романе «Обрыв» циничный и деятельный нигилист Марк Волохов, презиравший и позднее красноармейским сапогом растоптавший Обломовку, назвал поэтичный дом бабушки «непочатым углом романтиков». А ведь это чеховский вишневый сад, символ вечно уходящей и остающейся с нами Обломовки, то есть России. Об этом писал Розанов: «Будущую Россию... Гончаров предсказал в своем спокойном, по внешности недвижном, а на самом деле и внутри гениально-деятельном уме».
Все это вовсе не означает, что дядюшка Петр Адуев — герой отрицательный и побежденный. Этот реалист нужен уже хотя бы для того, чтобы романтики Александр Адуев и Обломов не дремали и помнили о реальной жизни. Его критика романтизма и обломовщины племянника Александра также неотразима и содержит нестареющие истины.
Ведь сам Гончаров хотя и родился в Обломовке и шел в юности дорогой романтического баловня Александра Адуева, но стал в петербургском своем периоде крупным чиновником, штатским генералом, «превосходительством», таким же суровым, даже жестоким дядюшкой, имел своего безалаберного племянника Александра и воевал с ним. А в одном его новонайденном письме высказана глубокая «дядюшкина» мысль: «Без эгоизма, в его разумных и натуральных границах, нет никаких умных дел, никаких подвигов мысли, сердца, прекрасных движений души — словом, нет жизни. Это один абстракт — жизнь без эгоизма, и длиться не может, как не может человек делать других счастливыми, не испытывая по времени сам того, другого или третьего счастья, а иногда и всех трех, иначе бы он не знал ему цену и не мог бы давать другим». И этот же человек писал в «Обыкновенной истории»: «Страдания очищают душу... они одни делают человека сносным и себе и другим, возвышают его... Не быть причастным страданиям значит не быть причастным всей полноте жизни».
Этот одинокий, больной, полуслепой старик знал, что такое любовь и страдание. Но книги его написаны не прекраснодушным обломовцем, а великим художником-тружеником, умевшим добывать свою художественную правду 2. В романах его живет богатая и добрая душа: «Я сажусь за перо и бумагу, как музыкант садится за фортепиано, птица за свое пение, и играю, пою, т. е. пишу все то, что в ту минуту во мне делается». Гончаров любил всех своих героев и своего читателя. Этот непреходящий урок трезвой любви и реальной жизни содержится в его первом романе «Обыкновенная история», вечно молодой и немного ироничной книге о молодости, ее вечно повторяющихся иллюзиях, ошибках и неизбежном прозрении. Примем же этот добрый урок русского писателя с благодарностью и пониманием.

1.  См.: Сахаров В. И. Страницы русского романтизма. М., 1988.
2.  См.: Сахаров В. И. «Добиваться своей художественной правды...» Путь И. А. Гончарова к реализму // Контекст-1991. М., 1991.

© 1999 Vsevolod Sakharov: hlupino@mail.ru | guestbook | homepage
Edited by Alexej Nagel: alexej.ostrovok.de
Published in 1999 by Ostrovok: www.ostrovok.de

Rambler's Top100 Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. TOP.germany.ru Rambler's Top100